ПЕРЕВОДЫ С АНГЛИЙСКОГОDAVID HOLBROOK Твоё «кто ты?» исчезло: моё смутилось я, в молчанье скрывшись. Дождь миновал, и снова на мокрых крышах солнце. Бег ручья дорогу оживил в укор былому зною. И я пускаю чувства вслед ручью. Так нашу засуху я побороть хочу, и размышленьем сердце беспокою. Мы были так близки, и так милы, что все химеры, будь они и злы, преодолимы стали нами. Может, полночь, предчувствиями нашими полна, внезапным ливнем засуху прервёт? И мы следим, переживая горечь, пусть каждый из отдельного окна, как дождь один и тот же к нам идёт. 1963 CHRISTOPHER LOGUE Ничто не интересно мне. И, более того, не слишком разумом я одарён. И мои идеи идут не дальше ног моих. Ты спросишь: Что тогда есть счастье для меня? И я отвечу так: Моё земное счастье — в том, чтоб поменять свой ум, как пенни поменять на шиллинг. А так же услышать песню девушки, идущей далёко впереди меня, но по пути, указанному мной. 1959 Ослиная песнь В соседнем городежил-был Осёл. Всю жизнь свою он был ослом примерным: служил Хозяину с почтением и верно. Когда Осёл наш сдох, на небо он вознёсся за наградой, приличествующей всем ослам послушным, и получил её: Хозяин смастерил из шкуры преданной отличнейшую плётку, чтоб выпороть осла уже другого. В соседнем городе был выпорот другой осёл. И-а! 1959 WILLIAM ERNEST HENLEY я человеческих богов тревожу слух. Они, от мук земных отняв спасенье, мне всё же сохранили стойкий дух. И, стиснутый тисками обстоятельств, не дрогнул я, и впредь не стану слаб. Познав и рок, и ложь людских предательств, я весь в крови, но всё-таки — не раб! Порой зыбки черты моей печали, но Ужас — в их оттенках и тени. Дни испытаний всё ж меня догнали... В бесстрашье убедились лишь они. Ворота в рай не отворишь обманом. В них не войдёшь без муки и борьбы. Я собственной души стал капитаном, и потому я — властелин судьбы! 1875 СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ КНИГИ РОБЕРТА ФРОСТА "УЩЕЛЬЕ" попридержав спешащего коня, меня окликнет вдруг сосед с дороги, не буду, озабоченный и строгий, я взгляд бросать, что времени, мол, нет, что есть другое время для бесед, или кричать сердито: «Ну, что надо?», Но я оставлю свой надёжный плуг, и спину разогну. Пойду к ограде, чрез борозды и грязь, того лишь ради, что вновь приехал друг. Дорога, которую я не избрал В осеннем лесу разошлись две дороги.Идти по обоим — увы! — я б не смог, и на развилке, смущённым и долгим взглядом следил, как оврагом пологим в лес убегала одна из дорог. Я выбрал другую. Не легче с ней было, но моему она нраву под стать: травою нетоптаной в дали манила, хоть тех, кого за собой уводила, могла и сама изрядно помять. И обе смягчали хвойным покровом шаг путника, чтоб было легче идти. Сберечь бы беглянку для часа иного! Но я сомневаюсь, вернусь ли к ней снова, — не угадаешь земные пути. Произнесу, горький вздох не тая, коль годы за годами в даль унеслись: манили меня две дороги, а я — неторную выбрал в иные края, и прочее сразу утратило смысл. Желтоголовая славка Певца того услышал бы любойв лесной глуши июльскою порой, озвучившего сны стволов столетних. Поёт он, что все листья потускнели, что не сравнить весну со скукой летней, коль миновала свежесть ранних роз, а яблони и вишни облетели во время редких и коротких гроз, что недалёк упадок и осенний, что пыль и грязь на всё уже осели... Он не стихает, как другие птицы. Но как ему воспеть всё, что он знает, коль скоро то, что он назвать стремится, слова без сожаленья уменьшают? В перекрестье прицела Цветок к земле заставив наклониться,сбив с ожерелья паутины жемчуга, вспугнула перепёлку у гнезда внезапно пуля, прежде, чем вонзиться в грудь человека. Но вернулась птица к птенцам своим, и бабочка, слегка помедлив у знакомого цветка вновь на него, уставшая, садится. Кругами, в пустоши, и за её края, сквозь ночь и через стебли ковыля простёрлись нити, серебрясь от рос. Встряхнул их выстрел. Выбежал паук, чтоб муху поприветствовать, но вдруг угрюмым став, ни с чем домой уполз. Плененная и свободная Любовь к холмам Земли прижалась,захваченная ими в нежный плен. Её хранит от страха много стен, а Мысль в них никогда и не нуждалась: ей пара крыл бесстрашная досталась. В снегу, пустынях и полях, следы Любви увидеть мог бы я, впечатанные в почву бытия. Она везде с улыбкой на устах. А Мысль с себя земной стряхнула прах. Межзвёздную прорезав пустоту, на Сириусе Мысль проводит ночь, и день едва её прогонит прочь, то мимо Солнца, обжигаясь на лету, она в земную канет суету. Плоды её — в заоблачной дали. Но говорят, став пленницей простой, Любовь сама пленяет красотой, и есть в ней то, что мы найти смогли, Мысль отрывая от родной Земли. Телефон «Как далеко забрался я, гуляясегодня днём! Был час всеобщей тишины, когда я, над цветком склонившись, вдруг услыхал твой голос. Нет, нет, я не ослышался — ты говорила с того цветка на подоконнике — ты помнишь, что ты мне сказала?» «Сперва скажи, что ты услышал». «Найдя цветок, согнав с него пчелу, я голову склонил, и взяв за стебель я услыхал... я уловил слова — какие? Ты имя назвала моё? Иль ты сказала — Нет, кто-то произнёс «Приди». — Я слышал ясно». «Я так могла лишь думать, но не вслух...» «И я пришёл». Встретились и разошлись С холма спускаясь как-то вдоль забора,в даль загляделся я, к калитке прислонясь, и вдруг заметил, как, жарой томясь, ты шла наверх по склону косогора. Мы встретились. И тени наши скоро в пыли смешались, на две не делясь, но и одной пока не становясь — твой зонтик отделил не без укора десятые от целого. И, поболтав, над тем узором ты беспечно пошутила, что лег он в пыль, намеком легким став. (Но тем меня нисколько не смутила!) А после путь продолжил дальше каждый там, где другой прошел уже однажды. Жабий ручей В июне бег и песню обрывает наш ручей.Но он, потерянный, отыщется тобою или сочащимся глубоко под землёю (где вместе с ним — туманы майских дней, и крики жаб, недавно что галдели, как призрак бубенцов средь призрака метели) — или ушедшим в рост густых стеблей, склонивших листьев побледневших свод наперекор теченью прежних вод. Его всё ложе, как газетной полосой, покрыто слипшейся от духоты листвой — и вспомнишь ты едва ль, что здесь он тёк. От братьев, что поэтами воспеты он безгранично обликом далёк. Но чтим любимого мы всякие приметы. Березы Качаются берёзы вправо, влево,вдоль линии деревьев тёмных, стройных, и хочется мне думать: гнёт их мальчик. Но гнёт не так, как ледяная буря, вниз до упора. Видел ты частенько, как ясным зимним утром, после ливня они стоят обледеневшими, друг с другом ведут беседы, щёлкая от бриза, и вспыхивая яркою эмалью. Тепло от солнца вскоре их согреет, рассыплются кристальные ракушки на снежный наст, как битое стекло, — поди, ты думаешь, что рухнул свод небесный. Под ношей ледяной почти сломавшись, они настолько низко наклонились к увядшим травам, что вовек не разогнутся. И много лет спустя они всё так же волочат листья по земле, напоминая мне девушек, что волосы свои встав на колени, сушат на руках. Но я вернусь к тому, что перебила простая Истина о буре ледяной. Я бы хотел, чтоб их нагнул мальчишка, пред тем, как увести коровье стадо, мальчишка сельский, не слыхавший о бейсболе, чьи игры все — всегда с самим собой, зимой и летом — игры в одиночку. Он вновь и вновь отцовские деревья смирял ездой то вниз, то снова к верху, пока они не стали недвижимы и каждое безвольно не повисло, им покорённое. Он досконально уже узнал, как дерево способно его легко отбросить раньше срока на почву вновь. Он балансировал средь веток, взбираясь осторожно, с тем стараньем, с каким стакан ты наполняешь до краёв и даже выше, выше — через край. Затем, сомкнув ступни, со свистом нёсся к земле, описывая долгий полукруг. И я, бывало, ездил на берёзах, да и сейчас хочу заняться тем же. Когда я устаю от тяжких мыслей, и жизнь становится подобной бурелому, где паутина раздражает щёки и где глаза, искавшие дорогу, вдруг заслезятся от хлестнувших веток, хотел бы я сбежать с Земли на время, вернуться вновь, и всё начать сначала. Судьбе не выполнить лишь только половину желанья моего, не возвратив меня назад. Ведь для любви на свете нет места лучше, нежели Земля. Я лишь хочу забраться по берёзе, по снежно-белому стволу и чёрным веткам по направленью к небу, сколько стерпит её верхушка, прежде, чем опустит. Равно прекрасны и уход и возвращенье. И хуже есть дела, чем на ветвях качаться. Брошенное гнездо Тебе всегда так нравилось искатьвсё новых игр. Поэтому, заметив, как ты на корточках пытаешься сажать покоса омертвелые остатки, я подошёл к тебе, чтоб показать (пускай не слишком помогая этим), как укрепить от бриза те посадки и освежить дыханье смятых трав. Но ты не с сеном думала играть, хотя букет держала, сух и колок, из клевера чернеющих головок, стальных июньских трав и чистотела. Гнездо лежало, полное птенцов, перед тобой. Коса здесь просвистела, каким-то чудом плоть не искусав. Найдя беспомощных под зноем, ты решила вернуть им то, что их по праву было и сделать так, чтоб тень их взгляд прикрыла от распахнувшихся миров. И я, смущённый суетой вокруг гнезда, подумал, что реальнее беда наступит, коль мать-птица навсегда птенцов забросит, испугавшись изменений, где для неё привычно всё давно. Но нам в тот раз обоим было лень проверить правоту моих сомнений. Творя добро, рискнули мы с тобой, — хоть знали это, — пренебречь бедой, и сделали укрытье всё равно, птенцам вернув заботливую тень, и тем себя оправдывая. Но зачем наш разговор об этом стих? Мы занялись обычными делами. И нам уже узнать не суждено что, коль птенцы не умерли ночами, то крылья оперились ли у них? Оставленные снаружи цветы оставим за окном, его зашторив перед сном. И если заскребёт потом вор пуговицами в дверях, злость не сорвёт он на цветах. Их не обидеть никому! Найдя настурцию одну в пыли, я лишь свою вину признаю в том. Наверняка, подстерегающий луну, играл я с листьями цветка, и оборвал их невзначай… Лоскут постаревшего снега Тот лоскут постаревшего снегапринять я бы мог за скомканный ветром и ливнем газетный листок. Словно мелкой печатью покрытый, он весь закопчён, — вести дня, позабытые мною, если б даже прочёл. Зимняя ночь старика Мир на него уставился угрюмосквозь звёзды изморози, складками стянувшей стекло на окнах в комнатах пустых. Ответный взгляд ему мешала бросить в ладонях лампа, наклонённая у глаз. А вспомнить то, что привело его в ту комнату скрипучую, мешала старость. Он в замешательстве средь бочек остановился. После, топотом тяжёлым подполье напугал. Прошёлся здесь. Прошёлся там. И напугал всю ночь, наполненную звуками своими — потрескиваньем сучьев, шумом листьев, — столь не похожими на этот стук по доскам. Он сел, и думал о своём, ему лишь ясном, и был он светом только для себя, но не для прочих, — тихим, зыбким светом. Он поручил луне, взошедшей поздно, — луне уж дряхлой, но всё ж более, чем солнце, во всяком случае, для дел подобных годной, — удерживать и снег на крыше дома, и вдоль стены висящие сосульки; и задремал. Вдруг треснули в печи дрова. Он шевельнулся, чтобы облегчить дыхание. Но всё же не проснулся. Один старик — один — не может отвечать за дом, округу, ферму. Но если сможет, то только так он сторожит их зимней ночью. Сажая зерно Пришла за мной ты: начало смеркатьсяи ужин на столе. Но как мне перестать с опавшим цветом яблони копаться и нежный цвет тот в землю зарывать (совсем бесплодным мог он показаться — но мне с зерном пришлось его смешать), и как уйти скорее, чем остаться захочешь ты, чтобы со мною стать захваченной весеннею страдой? Согрет любовью тот, кто садит зёрна, и озаботится их раннею порой, когда ростки средь сорняков упорно свои тела пытаясь разогнуть, взрывают землю, проторяя путь. Корова в яблочный сезон Корову нашу заставляет что-тосчитать ограду за открытые ворота, ну, а строителей её — за дураков. Коровья морда вся — в отрыжке от дичков, и в сидре молодом. Распробовав тот плод, свой скудный луг она не признаёт, стремясь туда, где источает сад червивой падалицы сладкий аромат. И ей назад вернуться нелегко. В ответ на зов мычит лишь далеко, и в дряблом вымени уж сохнет молоко. "Out, out –" Пила гремела и ревела во дворе,пылила и отбрасывала брёвна, на бриз опилки ароматные роняла. А стоило глаза поднять, увидишь, как под закатным солнцем пять хребтов уступами уходят вглубь Вермонта. Пила гремела и ревела вновь и вновь, то вхолостую, то под грузом надрываясь. Обычный день прошел: лишь допили. В тот день бы им мальчишку отпустить на полчаса пораньше. Пацану те полчаса свободы много значат! Сестра подходит в фартуке к нему, кричит: «На ужин!». И с тем словом пила, как бы и впрямь поняв про ужин, вцепилась в руку мальчику, а может, он сам её подставил. Так случилось, как бы то ни было. Но вот рука! Сперва мальчишка виновато рассмеялся, рванул к себе воздетую вверх руку, то ли в мольбе, то ли пытаясь жизнь не расплескать. И тут он понял — чтобы понять, он был уже большой, мужчина-работяга с детским сердцем — он понял: всё пропало. «Слышь, сестра, не дай, как врач придёт, отрезать руку! Не надо!» Так. Но нет уже руки. Врач погрузил его во тьму эфиром. Тяжелое дыханье вздуло губы. И тут — как испугался тот, считавший пульс! Никто не верил. Вслушивались в сердце. Слабей — слабей — ни звука! — и конец. Что выстроишь на этом? Люди, поскольку не были мертвы, к делам вернулись. Р. ФРОСТ. ХОЛМ ЖЕНЫ Забот у нас и так полно, зачем жалеть тех птиц, что, как в прощании, кружат у самых черепиц; или о чём-нибудь поют вернувшись, всякий раз; всё дело в том, что веселит одно и то же нас, и нам сердца наполнит здесь единая беда. Ведь заняты мы все одним – строительством гнезда. II. Страх перед домом Всегда, - пусть слышат и они, - всегда,когда они вновь возвращаются сюда, издалека, в наш одинокий дом, с погасшей лампой и потушенным огнём, они замком грохочут и ключом, чтоб о себе хоть так предупредить, и время дать, чтоб завершить полёт: и нрав их тьму за дверью предпочтёт, они помедлят у распахнутых ворот, покуда лампу кто-нибудь зажжёт. ЭУДЖЕНИО МОНТАЛЕ На мою каменистую почву, сожжённую солью. И, любуясь осколочком неба, навсегда позабыл Все те ужасы дня, что преследуют душу невольно. Будет долго томить разъясненье неясных явлений. Истощатся тела в трепетанье лучистого цвета, Словно солнце и небо становятся музыкой этой. Исчезать — это есть приключение из приключений. Принеси мне растение, в ослепительный мир
проводив,
Где прозрачности кружево может в душе
зародиться.
Как эфирное масло жестокая жизнь испарится.
Принеси мне подсолнух, безрассудным сияньем
залив.
|