РЕЦЕНЗИЯ НА УЧЕБНОЕ ПОСОБИЕ
К. Н. ЛЮБУТИНА И П. Н. КОНДРАШОВА "ФИЛОСОФСКАЯ
АНТРОПОЛОГИЯ КАРЛА МАРКСА"
Из русскоязычной постсоветской литературы, посвященной марксизму, скоро можно будет составить библиотеку. После короткого периода почти повального антимарксизма, поток марксистских публикаций не только не иссякает, но с каждым годом все уверенней пробивает себе дорогу среди религиозных, постмодернистских и либеральных сочинений.
Причем, не госзаказ, не успех на рынке, мотивируют новые марксистские исследования. Скорее, здесь играет роль то, что развитие капитализма у нас в стране закономерно вызывает протест против него, а это делает актуальным именно марксистский подход к социальным проблемам. И, во-вторых, становится ясной неспособность философских учений, ставших популярными в пореформенную эпоху, адекватно отразить новую социальную реальность. Может ли, например, постмодернизм выразить положительную социальную программу, если для него информация о какой бы то ни было социальной патологии, допустим, о наркомании или о низких зарплатах бюджетников — только нарратив?
Представляется, что кризис марксизма, связанный с крушением СССР и его идеологического («марксистско-ленинского») самообоснования, в действительности марксистскому учению пошел только на пользу. Оно утратило дискредитирующую связь с риторикой власть имущих и обрело свой изначальный не ангажированный статус. Можно сказать, что только сейчас в России складываются условия, наиболее способствующие для адекватного понимания и развития марксизма.
Приверженцы теории Маркса, могут, конечно, сетовать на неблагоприятную издательскую политику, на скудный читательский интерес и, в общем, на невыгодные для них идейные «мейнстримы» в общественном сознании. И все это будет верно. Однако они должны отдавать себе отчет в том, что марксизм создавался именно как социально-критическое учение. А это само по себе предполагает, что именно не ангажированный статус адекватен его внутреннему содержанию. Ведь было бы странно, если б, скажем, взгляды Бакунина стали исповедоваться правящими кругами какого-нибудь государства. Разумеется, что в этом случае от русского анархизма осталась бы одна словесная шелуха. Марксизм, будучи учением о человеческой эмансипации в качестве господствующей идеологии в классовом обществе представляет собой так же просто другую идеологию. Ибо содержание идей определяется, в конечном счете, людьми, а не идеями самими по себе. Не идеи сами по себе господствуют над ними, а люди господствуют над другими людьми с помощью идей. А инструментом господства, как показывает история, могут служить совершенно любые, даже самые добродетельные воззрения. Поэтому всякая попытка превратить марксизм в теорию управления (что происходит теперь, например, в Китае, где его пытаются переплести с конфуцианством), неизбежно влечет за собой инверсию его содержания. Если есть марксисты, которые этого не понимают (вроде Г. Зюганова, восторгающегося китайским опытом), то это как раз разоблачает их желание не эмансипировать людей, а именно управлять ими.
Итак, марксизм, оттесненный в 90-е гг. на периферию общественного сознания, в «самиздат», вновь возвращается в книжные магазины. Книга Любутина и Кондрашева в этом смысле интересна еще и тем, что она — учебное пособие и потому знаменует возвращение марксизма и на университетские кафедры.
Что представляет собой этот возвращаемый марксизм? Естественно ожидать, что пережитые и осознанные его сторонниками общественные изменения заставят их внести коррективы в свое восприятие теории Маркса. Книга Любутина и Кондрашева отражает одно из направлений ее эволюции и, как нам представляется, едва ли не самое продуктивное.
На обложке ее мы видим редкий рисунок: мастерски выполненный, он изображает Маркса за научной работой. Глаз его мы не видим; он смотрит как бы внутрь себя. Наклон головы передает сосредоточенность и напряжение мысли. Это — не столько Маркс-политик, сколько Маркс-мыслитель, ученый. Кажется, художник (жаль, его имя в книге не указано) увидел его в читальном зале библиотеки Британского музея в конце 50-х гг. XIX в., пишущего знаменитые рукописи. Рукописи, так и не изданные при жизни автора, равно как и другие, не менее знаменитые рукописи 1844 г. Значение тех и других заключается в том, что в них изложены философские основания учения Маркса — его антропология. Последствия долгого забвения этого философского наследия поистине оказались трагичны для классического марксизма, да и для мировой науки о человеке в целом. Вплоть до 1930-х – нач. 40-х гг., когда все эти рукописи были опубликованы, широкая публика могла ознакомиться лишь с трудами классика, посвященными критике политэкономии, философских учений, наконец, текущей политике. Конечно, во всем этом так же можно найти философско-антропологическое содержание, но оно там представлено фрагментарно. В более или менее развернутом виде оно находится только в Рукописях.
Т. о., только верхушка айсберга, названного «классическим марксизмом», оказалась доступной взору современников и непосредственных последователей Маркса. Его же методологический и мировоззренческий фундамент, философско-антропологические предпосылки, так и остались неизвестными им. Это стало одной из причин, по которой его учение понималось и развивалось ими односторонне: как революционно-политическое и политэкономическое. В итоге и у иных марксистов (например, у П. Лафарга) и у их критиков (к примеру, у С. Булгакова) сложилось ложное его восприятие как преимущественно пребывающего в рамках «экономического и политического дискурса». Тогда как существенным элементом марксизма является именно критика этих «дискурсов» как результатов отчуждения человека, основанием которой и является философская антропология. Марксизм, понятый в единстве своих мировоззренческих и методологических предпосылок, есть не апологетика классовой борьбы (как учили в советских учебниках), но, скорее, учение об ее преодолении, о преодолении разного рода насильственных форм детерминации человеческого существования. Это учение о свободной деятельности человека, об условиях, которые делают ее невозможной и о преодолении этих условий. Любутин и Кондрашев показывают в своей книге именно такой марксизм, продолжая традицию экспликаций его антропологических оснований, начатую франкфуртской школой и французским атеистическим экзистенциализмом.
Беда многих критиков Маркса в том, что они оказались неспособными дать философскую критику его учения, в котором множество важных вопросов действительно остались по тем или иным причинам не разработанными. Они часто ограничивались констатациями того, что и так уже стало в ХХ в. очевидно (например, Маркс переоценил социально-креативные способности промышленного пролетариата). Либо игнорировали социально-критический потенциал его учения и приписывали ему политический утопизм и экономический детерминизм (точнее, редукционизм, как верно уточняют Любутин с Кондрашевым). Бороться с такой критикой легко: чтобы показать ее несостоятельность, достаточно процитировать классика. Поэтому не случайно рецензируемая нами книга, как, впрочем, и многие другие из новейшей марксистской литературы, изобилует цитатами из Маркса. Если критика марксизма опровергается простым цитированием, то это означает, что Маркс остается ею непрочитанным, неизученным. Такая критика лишь по волоску щиплет его бороду, в результате чего Маркс только молодеет.
Итак, своими непосредственными последователями его учение развивалось часто односторонне, без связи с философско-антропологическими предпосылками: как революционно-политическое и политэкономическое учение. Любутин и Кондрашев добавляют: и как учение сциентистское, представленное поздними работами Энгельса, посвященными естествознанию. Они подчеркивают, что необходимо различать «сциентистскую философию» последнего и «социально-антропологическую философию» самого Маркса.
Но в каком смысле различать? Мы не найдем в текстах классиков даже следов полемики друг с другом по этому поводу. Энгельс уделил внимание социально-антропологическим проблемам в классической работе «Происхождении семьи, частной собственности и государства», которую можно дополнить мыслями Маркса из его многочисленных конспектов этнографических исследований. Действительно, они порой писали на разные темы (Маркс почти не касался вопросов естествознания), но само по себе это еще не повод их сталкивать. Они мыслили в единой методологической парадигме, и если прослеживается разность их теоретических построений, то это, скорее, следствие не достаточной ее развернутости, а не их разногласий. Например, можно поспорить с оценками Энгельса наследия Фейербаха, данными им в работе «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии». Но он, в свою очередь, обильно ссылается на самого Маркса, и, следовательно, дело здесь не в том, что Энгельс был чужд антропологическим взглядам как таковым.
Стоит, конечно, проследить отличие Энгельсовского исследовательского почерка от почерка Маркса. Это позволит подчеркнуть творческую индивидуальность того и другого. Но вряд ли имеет смысл противопоставлять их друг другу. Это, впрочем, признают и сами Любутин и Кондрашев, подчеркивая, что «нельзя забывать о том единстве, которое имеется в этих двух сторонах классической формы марксизма».
Одним словом, тезис о различии взглядов Маркса и Энгельса нуждается в дальнейшем исследовании.
Однако Любутин и Кондрашов правы по сути: без философско-антропологического обоснования сциентизм (равно как и революционная доктрина или политэкономическое учение) утрачивает цель и сущность. Действительно, возникшие после смерти обоих классиков и без влияния философского антропологизма теоретические конструкции закономерно выродились либо в позитивистские упражнения советских идеологов, либо в политологические учения о захвате и сохранении власти вроде многочисленных леворадикальных теорий, либо в социал-демократический реформизм, отражающий обуржуазивание широких слоев населения промышленно-развитых стран. Все эти «марксизмы», претендующие на «творческое развитие наследия Маркса» были порождены уже иными общественными условиями, чем те, в которых жили создатели их исходного теоретического материала. Эти конструкции — продукты разложения последнего, разложения, неизбежного в новых исторических обстоятельствах. «Аутентичное», исходное учение Маркса противостоит им так же, как противостоит живой организм организму мертвому, распавшемуся на элементы. Точно выразился по этому поводу В. Межуев: «Маркс против марксизма».
Конечно, было бы упрощением сводить все дело к тому, что, допустим, такой представитель «революционного марксизма», как Ленин, так и не прочитал Рукописей 1844 г. и поэтому все богатство марксистского учения свел к теории и практике классовой борьбы. Дело, конечно, не только в этом. В конце концов, не будем забывать, что для самого Маркса его антропология и учение о диктатуре пролетариата — это одно целое. В его понимании первая служила обоснованием освободительной миссии рабочего класса. И тот же Ленин последовательно реализовал революционную теорию Маркса со всеми ее достоинствами и недостатками, отвечая на потребности своей страны. Надо думать, знакомство с теорией отчуждения отнюдь не помешало бы это ему сделать, а только укрепило бы в своих намерениях. Ибо такова была задача, которую ставили перед собой марксисты тех лет: борьба за конечные цели пролетарского освободительного движения, которые в их понимании состояли в выходе за пределы общественного устройства, основанного на частной собственности и классовом антагонизме.
Распад марксизма на составные части в полной мере произошел только в ХХ в. Этот процесс выразил его идеологизацию, приспособление к нуждам партийной бюрократии, либо правящей (в СССР), либо только борющейся за власть (на Западе). На Западе эта тенденция представлена Альтюссером и частью левых радикалов, в СССР — официальным марксоведением, любившем обвинять «ранний марксизм» в «фейербахианстве».
Но мы живем уже в другое время. Организованная борьба промышленного пролетариата заставила реформироваться западный капитализм. Классовые противоречия сохранились, но утратили остроту. Революционное действие в общественном сознании оказалось дискредитированным эксцессами прошлой эпохи, а так же демагогией слоев, правивших в т. н. «соцстранах». Да и в условиях парламентской демократии оно ему представляется просто не нужным. «Конечные цели» классического марксизма, а вместе с ними и его революционная теория, для широких масс, кажется, утратили свою актуальность.
Вместе с тем, не менее очевидно и то, что в обществе сохраняются явления, заставляющие искать социальную альтернативу: люди продолжают умирать на улицах, влачить бессмысленное существование, погрязая в наркомании и потребительской гонке… И все это — несмотря на весь технический прогресс и государственные социальные программы.
Вот проблема нашей эпохи: объект социальной критики очевиден, но ее субъект утрачен. Или не выражен? В нерешенности этой проблемы — все коллизии современной социально-критической мысли и практики. А это отсылает нас к предпосылкам научной теории общественного субъекта, именно — к философской антропологии Маркса.
Поэтому-то столь актуальна предпринятая Любутиным и Кондрашовым систематическая экспликация антропологического содержания классического марксизма с акцентом именно на учение о социально-деятельностной сущности человека.
Плодотворной представляется установка Любутина и Кондрашова на интеграцию идей Маркса с другими течениями научной мысли, что, по их мнению, «позволит развиваться марксизму дальше». А. Шевченко, рецензировавший в «Вопросах философии» их предыдущую монографию «Диалектика повседневности» видит в этом суждении угрозу целостности марксизма. Однако свою целостность то или иное учение сохраняет, только адекватно отвечая на вопросы современности, а это невозможно без учета всей совокупности научных достижений. Тем более что мы уже имеем удачный пример такой интеграции у Фромма, обогатившем марксизм результатами психоаналитических исследований. Задача заключается не в том, чтобы оградить марксизм от «чуждых влияний», а чтобы эта интеграция произошла методологически органично.
Отдельная глава книги авторов учебника посвящена теории отчуждения Маркса. Эта теория наряду с учением об общественной практике составляет смысловое ядро марксизма, образуя основу его социального критицизма. Любутин и Кондрашев справедливо пишут, что Маркс никогда не упускал ее из виду, и что ее развитие проходит красной нитью через все его научное творчество.
Один из существенных аспектов этой теории — соотношение феномена социального отчуждения и частной собственности. Маркс по этому поводу недвусмысленно заявляет: «частная собственность есть продукт, результат, необходимое следствие отчужденного труда, внешнего отношения рабочего к природе и к самому себе». (Собр. соч. Т. 42. С. 97.) Любутин и Кондрашев приписывают Марксу противоположную мысль: «Возможность отчуждения … становится действительной … только в условиях частной собственности». Налицо противоречие, которое вряд ли способно решить предложение авторов использовать слово «работа» для обозначения отчужденного труда и предпринятое ими уточнение переводов используемых Марксом терминов.
Подобные неясности в восприятии Марксовой теории отчуждения возникают не впервые, и они не случайны. Дело в том, что в сочинениях классика мы не найдем ответа на два важных вопроса: в чём причина отчуждения труда? и каковы условия его преодоления? Возможно, решение их содержится на утраченных страницах Рукописей 1844 г., но об этом нет смысла гадать. А без ответа на эти вопросы эту теорию нельзя считать цельной концепцией, что предполагает разные варианты ее трактовки. Феномен социального отчуждения нуждается не столько в историко-философском, сколько в историческом исследовании.
Любутин и Кондрашов ограничились лишь историко-философским подходом. Поэтому они лишь воспроизвели в главе об отчуждении уже известную с советских времен схему ее изложения.
Оцениваемая в целом, книга Любутина и Кондрашова последовательно продолжает линию, намеченную авторами в их предыдущей монографии «Диалектика повседневности», а так же в прежних исследованиях Любутина по истории философской антропологии. Масштаб поднятых проблем, оригинальность подходов к их решению позволяет говорить о существовании на Урале своеобразной философской школы марксистской ориентации. Ценность этой школы выходит за пределы чисто академических штудий и отражает насущные потребности нашей эпохи.
Елизавет, 2008.
|
