|
Сергей Вискунов
ЛАБИРИНТ ДУХА
(особенности русской общественной
мысли 20-го века)
История общественной мысли России «золотого» для русской культуры ХIХ века (ставшего результатом синтеза французского Просвещения, немецкого Романтизма и немецкой классической философии) давно уже, в целом, написана. Начало было положено авторами хрестоматийного сборника «Вехи», на страницах которого была предпринята успешная попытка раскрытия и осмысления идейно-психологических комплексов великой русской интеллигенции.
Позднее, ушибленные великим катаклизмом 1917 года и разбросанные по всевозможным градам и весям Зарубежья и родной страны, интеллигенты уже века «серебряного» ретроспективно вновь и вновь прокручивали в своём мозгу киноплёнку исторической памяти, дабы понять причины «роковых минут» происшедшего с нею страшного идейно-мировоззренческого коллапса. (С. Франк, Н. Бердяев, С. Булгаков, Н. Лосский, П. Сорокин, Л. Карсавин, Н. Степун и др.).
Поганую действительность дореволюционной России сменила не менее поганая действительность России советской. Как и прежде, русский интеллигент снова занялся самокопанием, стремясь выявить прежние свои ошибки, недомыслия и упущения. Васисуалий Лоханкин Ильфа и Петрова, при всей своей карикатурности, являет собою яркий образец его в условиях раннесоветской России. Окружённый новыми чичиковыми, собакевичами и коробочками «совковой» формации, и, несмотря на личные страдания и унижения, настигающие его из-за неискоренимой интеллигентской неприспособленности к окружающей действительности, он не перестаёт оставаться интеллигентом, воспринимая свои беды как искупительную жертву за прежние страдания народа.
Многие из таких интеллигентов своими сочинениями положили начало современным западным советологии и русистике. Можно сказать, что Запад Россию узнавал по Н. Бердяеву. Позднее, ставшая на ноги (вопреки всем идеологическим рогаткам) советская философская и историческая наука в лице своих лучших представителей (Е. Плимака, И. Пантина, Хороса, Н. Эйдельмана, Л. Гроссмана, Э. Соловьёва, М. Бахтина, Ю. Лотмана и др.) вплотную принимается за изучение «золотого» и «серебряного» прошлого русской культуры.
В результате, невзирая на все идейно-мировоззренческие коллизии и предрассудки Запада и Востока, история общественной мысли Х1Х века не только оказывается написанной, систематизированной, осмысленной и проанализированной, но и становится во второй половине века следующего этаким дидактически-хрестоматийным эталоном, складом идей для новейших идеологических спекуляций (с большей или меньшей плотностью маразма). Новейшие «нашенские» идеологические перевороты не могут обойтись без того, чтобы не вызвать (как призрак отца Гамлета) из гроба тени А. С. Пушкина, П. Чаадаева, Ф. М. Достоевского, Вл. Соловьёва, Н. Г. Чернышевского, Г. В. Плеханова, В. И. Ленина, П. Ткачёва, С. Нечаева и прочих, делая их мифологическими фигурами «нонешних» идеологических фантомов.
В ХХ же веке развитие страны и общественной мысли напоминает осеннюю просёлочную дорогу в российской глубинке, с глинистой почвой, размытую дождём, изъезженную тракторами и тяжело гружёными машинами. Машины по ней ещё едут, везут неизвестно что, конца пути не видно. История страны в целом худо-бедно описана, размечена, но истории общественной мысли как таковой ещё нет. И непонятно с какого конца (сиречь, с какой методологией) к ней подступиться.
Первые «посттоталитарные» учебники новейшей истории не поднимаются выше феноменологического описания фактов, лежащих на поверхности, оценивая их с позиций хрестоматийных штампов современного «демократического сознания». То же самое можно сказать и по поводу новейшей российской публицистики, и по поводу добросовестного «объективизма» западной советологии в лице Р. Конквиста, С. Коэна, Э. Карра и др. Исследователь эпохи Ивана Грозного защищён толщей веков от тогдашних мастеров заплечных дел. Изучение же незавершённой, ещё, так сказать, «дымящейся», современности, аналогично научному наблюдению Везувия во время извержения. Общеизвестные факты и имена * вершина огромного политического айсберга отечественной мартирологии. Репрессивные органы продолжают хранить все серьёзные давние, и не столь давние, следы своей деятельности (и продукты деятельности своих клиентов). В новейшей истории затаилось не меньше (если не больше) «тёмных мест», чем в эпохе Ивана Грозного или русского XYIII века.
И всё же, всё же, всё же... Пора подводить первые итоги. Первое же обобщение сможет вывести нас на следующий, более высокий методологический уровень.
Итак, сразу же бросается в глаза, что в отличие от XIX века российская общественная мысль развивается скорее вширь, чем вглубь * как бы в три ступени. Каждая последующая ступень отличается от предыдущей не приращением новых идейных смыслов, но, скорее, расширением круга их потребителей. А теперь развернём наш тезис, перейдя к более подробному рассмотрению каждого этапа.
1
Личностное созревание русских интеллигентов «серебряного века» пришлось на финиш царской России, а зрелость и остаток жизни * на великий катаклизм 1917 года и бурное становление ранней советской действительности. Идейно-психологические и мировоззренческие процессы, протекавшие в их сознании, составили первый этап развития общественной мысли России в ХХ столетии. К этому времени интеллигенция по образу жизни несколько приближается к западным стандартам (по выражению Г. В. Плеханова, «обуржуазивается»). Её поведение становится более индивидуалистическим. Усиливается рефлексивная составляющая её мировоззрения. Восприятие же социальной реальности во многом определяется отношением к революционному процессу.
Ещё в Х1Х веке слабости революционно-демократического движения стали объектом отталкивания и анализа в творчестве Ф. М. Достоевского и В. Соловьёва. Но в ту эпоху это была слабенькая, почти незаметная струйка в общественном сознании, неотличимая без микроскопа социальной диалектики от вульгарного, реакционного консерватизма.
В начале 1880-тых годов народники сжигают тексты первых статей Г. В. Плеханова, уподобляясь средневековым инквизиторам. Обожествление «простого народа», имён Бюхнера, Фохта, Молешотта, поклонение словам «позитивизм» и «материализм» в сознании революционной интеллигенции напоминают религиозный культ. Вульгарный материализм и комплекс «одномерной революционности» остаются её неискоренимыми предрассудками. С распространением марксизма этот мифологизм ослабевает, но сохраняется в толще интеллигентских и передовых рабочих масс вплоть до 1917 года (плавно перетекая затем в повседневную практику и теорию т.н. «интеллигентного большевизма»).
Но в начале ХХ века в лице С. Булгакова, Н. Бердяева, С. Трубецкого, С. Франка, Н. Лосского и других, вульгарный материализм и вульгарное социологизаторство, абстрактно отрицающее абстрактные буржуазные свободу и буржуазную мораль, становятся объектом отталкивания. Не случайно почти все эти мыслители прошли через участие революционного движения, изнутри увидев все его ахиллесовы пяты. Мистический энтузиазм революционной интеллигенции трактуется, вслед за Ф. М. Достоевским и В. С. Соловьёвым, как неадекватная форма религиозности, что уже само по себе ставит вопрос: что же такое, в таком случае, религия и религиозность? Но для ответа на него был необходим более высокий логический уровень мысли.
Все слабые места революционного движения превосходно подмечены уже вначале века в «Вехах», но осмыслены по принципу отталкивания, что приводит в итоге к хрестоматийной форме движения от марксизма к идеализму. Последний набирает силу во время революции и «военного коммунизма», в сумеречном маразме ранней советской действительности и безысходности эмигрантских скитаний. Гуманистические интенции и комплексы беременности революцией, идеализация «страдающего народа», * всё это исцеляется диктатурой «грянувшего хама» (хорошо, если только в переносном, а не в прямом смысле): поведением пьяных мужиков, солдат и матросов, сжигающих помещичьи усадьбы, раздевающих спекулянток на улице донага. Всё это дополняется бытовой неустроенностью. Начавшийся в предыдущем десятилетии поворот «слева-направо» стремительно ускоряется в сознании страдающих и фрустрирующих интеллигентских масс. Усиливается интерес к религии, апологетике частной собственности, частной инициативы и парламентской демократии. Новый режим «победившего народа» показывает не в книжке, а в действительном опыте простых людей с далеко не лучшей стороны, скрытой прежде от сострадающего взора интеллигенции. Вчерашние революционные интеллигенты, дорвавшись до власти, установили ещё более страшную цензуру и диктатуру, которая и во сне бы не приснилась царским чиновникам.
Сбываются пророчества Ф. М. Достоевского. Воинствующий атеизм, вульгарные материализм и социологизаторство, возводятся в ранг насильственно навязываемой государственной идеологии. Религия и церковь становятся страдающими и гонимыми (вольно или не вольно притягивая настроения протеста). Привычные понятия «правого» и «левого» меняются местами. Это, в частности, превосходно подметил С. Франк в статье «По ту сторону правого и левого». Он отмечает, что новый красный чиновник психологически гораздо ближе прежнему агенту охранки, чем профессиональному революционеру или старому большевику. Таким образом, он первым зафиксировал, хоть и в должной мере не осмыслил, наметившееся несовпадение доктринально декларируемого сознательного и социально-психологического бессознательного (что в последствии разовьётся в феномен т.н. «параллельной сублимации», о которой мы позднее поговорим подробнее).
В творчестве молодого А. Лосева, Л. Карсавина, М. Волошина, Н. Бердяева и других, мысленно вновь проживается вся прошлая духовная культура России (начиная едва ли не с протопопа Аввакума), подмечаются все ходы общественной мысли, приведшей интеллигенцию к столь печальному результату. Конечным продуктом этого самокопания (или автопсихоанализа) становится аморфный и эклектичный (в строго-методологическом отношении) комплекс идей, основное социально-философское содержание которых сводится к следующим положениям, ставшим мировоззренческими интенциями-ориентирами:
1. Дореволюционное прошлое видится сквозь магический кристалл пережитых потрясений в розовом свете, вспоминается, прежде всего, хорошее, мысленно проживаемое вновь и вновь.
2. Русской интеллигенции приписывается «изначальная» религиозность. Сами понятия «религия» и «религиозность» не уточняются, или толкуются крайне расплывчато (С. Булгаков). Социализм вообще и марксизм в частности рассматриваются как неадекватные формы всё той же религии.
3. Формируется устойчивая идиосинкразия ко всему левому, революционному * марксизму, материализму, атеизму. Часто революция и все её последствия считаются «результатом отпадения от бога».
4. В историческом «вчера» XIX столетия ценностной точкой отсчёта становится религиозно-философское направление мысли в лице П. Чаадаева, А. Хомякова, П. Юркевича, Вл. Соловьева, Ф. Достоевского и других. Оно становится мировоззренческим ориентиром для выстраивания виртуальных моделей прошлого, настоящего и желаемого будущего России.
5. В результате частная собственность, религия, и парламентская демократия становятся основополагающими ценностями социально-философских и политических пристрастий.
Таково магистральное направление идейной эволюции интеллигентов Серебряного века, переживших мощный психологический стресс. Осознание прошлых глупостей и ошибок отбросило «ищущих» в тупики противоположных крайностей и предрассудков. Обжёгшись на молоке одномерной революционности, они стали дуть на воду социальной критики как таковой, и путь идейного развития стал напоминать ухабистый сельский просёлок (из ухаба * в кювет и обратно).
В результате осталось духовное наследие, которое нашло новых реципиентов, выросших на совершенно иной социальной почве.
2
Так начался 2-ой этап развития русской общественной мысли. Субъектом его стала новая советская интеллигенция, вышедшая из «культурно-девственной» массы советского народа.
В конце 30-тых годов новая экономическая система, можно считать, полностью сформировалась. Подросло поколение людей, целиком и полностью сформировавшихся в новом социуме. Отдельные представители советской интеллигенции устремляют свой молодой критический взгляд на окружающую действительность, осмысливая её на основе полученного в этом же обществе интеллектуального багажа. А. Зиновьев и А. Солженицын * первые ласточки советского критического сознания. В своём духовном развитии критически мыслящий советский «интеллектуал» повторял один и тот же путь «вылупления» из советского мифа: * антисталинизм — антиленинизм — антикоммунизм. Сначала правоверный советский мальчик узнаёт о массовых репрессиях, что приводит его к протесту против режима личной власти Сталина, затем — «последовательный» ход мысли приводит его к осуждению В. И. Ленина и всех революций «вообще», а в конечном итоге всё зло окружающего советского общества выводится из «антигуманной» коммунистической идеологии. (Правда, справедливости ради нужно заметить, что как раз А. Зиновьев и не вместился в эту схему).
Вся официальная идеология этой эпохи пронизана «коммунистическими» знаками-наполнителями. Неудивительно поэтому, что гуманистический протест против несправедливости данного общества легко облекается в «правоконсервативную» доктринально-сознательную оболочку.
Наоборот, партийные чиновники, психологические двойники героев М. Е. Салтыкова-Щедрина, сыплют с трибуны ультра-коммунистическими, революционными фразами, провозглашая себя «воинствующими атеистами».
Так, подмеченное ещё С. Франком кричащее несоответствие доктринального сознательного и социально-психологического бессознательного выступает как феномен «параллельной сублимации», отражающий идейно-политическое противостояние «номенклатурных верхов» и «управляемых низов» бюрократического общества. В дальнейшем тиражирование «советского коммунизма» и возникновение «социалистических» обществ в Восточной Европе и Восточной Азии воспроизводит этот же феномен в их духовной культуре.
Наконец «младосоветское» общество вступает в пору зрелости, когда оно живёт и развивается всецело на собственной основе.
Воцарение Л. И. Брежнева означало, что к власти пришёл партаппарат в целом (что вызывало зависть остальных группировок номенклатуры). Отдельные партийные секретари чувствуют себя удельными князьями в своих вотчинах. Между «партийными боярами» устанавливаются неформальные приятельские отношения по принципу «живи сам — и давай жить другим». Господствующим типом чиновника становится карьерист, превративший государственные задачи в задачи дачно-квартирные, а государственную цель — в личную цель приобретения дефицитных благ. В аккуратно подстриженных номенклатурных головах золотой брежневской эпохи подспудно начинается приватизация государственной собственности (включая чины спецслужб, использовавших разведканалы для приобретения заграничных шмоток). Бог идеологии окончательно испускает дух, оставив после себя высохшую шкуру тягомотины партийных, профсоюзных и комсомольских собраний.
И всё же с самим марксизмом дело обстояло далеко не столь однозначно, несмотря на скуку официальной пропаганды, рождающую непреодолимое отвращение к самим именам бородатых классиков. Марксизм остаётся обоюдоострым идеологическим оружием, ибо окружающая социальная несправедливость часто оценивается с позиций соответствия или несоответствия принципам социализма или положениям марксистской теории. И это несмотря на всё официальное опошление и выхолащивание даже самих слов «социализм» и «коммунизм»! Никакая фальшь идеологии не смогли в корне вытравить к нему интерес со стороны отдельных представителей интеллигенции (Е. Плимак, И. Поршнев, Э. Ильенков, Г. Бондарев и др.).
Но, конечно, доминирует проторенный старшим поколением диссидентов идейный путь эволюции критического течения общественной мысли: антисталинизм – антиленинизм - антикоммунизм. В дальнейшем этот путь раздваивается на две тропинки: западничество с его романтической идеализацией либеральных ценностей рынка, частной собственности, частной инициативы, западной демократии, забитых товарами прилавков и т.д. (В. Аксёнов, В. Буковский, А. Сахаров и др.) и различные варианты почвенничества (А. Солженицын, В. Шафаревич и др.).
В обоих случаях господствующий «коммунистический режим» с его насильственным атеизмом и «зазеркальем утопии» становится объектом отталкивания. Царская Россия представляется в розовом свете * как «золотой век» русской цивилизации, а революция * как тоталитарный переворот, совершённый злодеями-большевиками, люмпенами, маргиналами, и т.д. Послереволюционная действительность воспринимается как выпадение из «естественного» хода истории, как результат попытки жить без бога и религии. Короче, диссидент воспринимал советскую действительность так же, как гуманист Возрождения — мрачное средневековье.
Социальный протест здесь выступает в превращённой, сублимированной «антикоммунистической» форме. В обоих его вариантах вырисовывается перспектива свержения «тоталитарного коммунизма» и возвращения в «нормальное» общество. У западников это означает «возвращение в лоно мировой цивилизации», приобщение к либеральным ценностям, переход от «индустриального феодализма» к «нормальному» капитализму и т. д. У почвенников в равной мере отвергаются и «атеистический тоталитарный коммунизм» и «бездуховный западный плюрализм» с его мещанским культом выгоды и духом индивидуализма. Ставится задача возвращения к «исконным» русским ценностям православия, общинности, соборности, коммюнотарности, воцерковления и т. д. Революция же рассматривается как следствие злокозненной деятельности атеистов-большевиков, вредительства жидомасонов и т. д.
Словом, и западническое и почвенническое направления диссидентского сознания выступают как два варианта Мифологии Возвращения. Строительным материалом для неё послужили идеи В. С. Соловьёва, Ф. М. Достоевского и русских мыслителей «серебряного века», с наследием которых прямо или опосредованно познакомились «критикующие интеллектуалы» нового общества. Всё негативное в советской действительности в их представлении является результатом деятельности «злого Разума» (разума большевиков, люмпенов, жидомасонов и т.д.), или воплощением в жизнь революционно-демократических идей прошлого века. Н. Г. Чернышевский, В. И. Ленин, Л. Д. Троцкий, Николай Второй, его министр П. А. Столыпин, фигурируют в диссидентском сознании в качестве мифологических героев и злодеев.
Таким образом, перед нами * зеркально перевёрнутое отражение «тоталитарного» советского мифа с противоположными знаками-наполнителями. То, что в советском мифе * белое, в диссидентской мифологии возвращения оказывается чёрным, и наоборот.
Социальный протест приобретает превращённую, сублимированную «право-консервативную» идеологическую форму. Истоки этой «протестной» идеологии лежат в творчестве раннесоветских интеллигентов * М. Булгакова, А. Платонова, Б. Пильняка, М. Волошина, И. Бабеля, И. Мандельштама и других, лишь в последующий период давшем бурные всходы в диссидентском движении на обогащенной культурной почве. В 50-80-тые годы советская интеллигенция создаёт портвейно-кухонную субкультуру-«otium», удивительно напоминающую своим гедонизмом культуру Возрождения (ибо многие её герои просятся на страницы плутовского романа). Продукты этой субкультуры воплощаются в образной форме литературно-поэтических текстов и произведений искусства. Систематической рефлексивной работы мысли в ней почти не ощущается, за исключением отдельных высокообразованных личностей (А. Зиновьев, Э. Ильенков, А. Лосев, М. Бахтин, М. Мамардашвили, В. Библер и другие). Но даже носители высокой интеллектуальной культуры в своих суждениях о советской действительности не поднимаются выше общедиссидентских штампов.
Попытки А. Зиновьева объективно осмыслить советскую реальность остались исключением в этом культурном контексте, не найдя «реципиентов» среди ближайшего «околодиссидентского» окружения.
Научно-марксистское направление развивается «вблизи» официальной науки (людьми, работающими в государственных институтах, университетах и т. д. — И. Панин, Е. Плимак, Э. Ильенков, и др.) * развивается, несмотря на все идеологические рогатки и не встречая «понимания» ни у официальных «верхов», ни у диссидентских «низов». (Конечно, марксистские «интенции» в понимании действительности наталкиваются на многочисленные методологические недоработки классического марксизма; призыв к его творческому развитию остался, к сожалению, благим пожеланием.).
В целом же, в интеллигентских массах не наблюдается ни какой склонности к систематической работе мысли в понятийной форме. Воспроизводится старая российская манера мыслить «артелью». Идёт не развитие идей, а чередование интеллектуальных мод (различные религии, мистические учения, экзистенциализм, и т. д.). Советский интеллигент жил на 120 рублей в месяц, страдал от очередей, хронического дефицита, блата, идеологической цензуры и т. д. Запад в его сознании выступает как Земля Обетованная, где прилавки забиты товарами, где осуществлён принцип «каждому * по потребности» и где царит беспредельная свобода. Антибуржуазная пропаганда государства проскакивала мимо ушей. В общем и целом выше этих «социальных предрассудков» интеллигентская мысль не поднималась.
Практика диссидентов в лице лучших представителей диссидентского движения дала пример морального «противостояния тоталитаризму», но не дала абсолютно никакого идейно-смыслового приращения мысли. Мифологемы кодируют морализирующую «антитоталитарную» практику противостояния, рефлексирующий А. Зиновьев вызывает неприятие «диссидентской массы».
Наконец, само диссидентское движение оказывается насквозь пронизано провокаторами. Так что подчас даже невозможно было отделить подлинно диссидентские акции от целенаправленных провокаций КГБ (вдобавок, многие диссиденты прямо или косвенно используются органами в своих конъюктурных идеологических целях). Сейчас мы знаем только тех, кого вовремя узнали на Западе. (Неизвестно, где были бы Сахаров и Солженицын, если бы не Запад с его спецслужбами и мировым общественным мнением.) К счастью, военно-политическое противостояние двух блоков принимает форму идеологической войны: обе стороны ведут «войну компроматов», выискивая малейшую соринку в глазу конкурента, не замечая бревна в своём собственном. Во всех уголках земного шара воля одних правящих подонков наталкивается на волю других таких же подонков. В результате многие замечательные люди из стран того или иного противоборствующего блока получили возможность жить и работать поистине на благо всего прогрессивного человечества.
К началу 1980-х годов кризисные явления во всех сферах жизни советского общества приближаются к определённому качественному порогу. Молодое поколение номенклатуры, начитавшееся запрещённых книжек в спецхранах и на часто посещаемом Западе, успешно преодолевает в своём мозгу идейную сублимацию (пока ещё только в мозгу). У него возникает убеждение, что коммунистическая идеология * это высохшая шкура, которую можно просто отбросить, заменив идеологией более привлекательной и психологически близкой. В «младономенклатурных» кругах зарождаются националистические, откровенно фашистские группировки, усвоившие в той или иной форме диссидентские воззрения в их почвенническом варианте. Вообще же в это время КГБ не только расправляется со своими клиентами, но и пристально изучает их. В результате поколение молодых аппаратчиков новой формации успешно усваивает и присваивает диссидентскую «идеологию протеста» (пока ещё в «подпольной» форме кулуарных тусовок). В это время аппарат управления теряет последние остатки обратной «духовной» связи с управляемыми массами. Известная сцена профсоюзного собрания из фильма «Афоня» абсолютно точно воспроизводит психологический климат во всех массовых скоплениях людей того времени. Партийный аппарат снизу доверху разъеден коррупцией, в деятельности всех группировок бюрократии нарастает репрессивно-паразитическая сторона. В общественном сознании усиливается апатия, недовольство официальным маразмом. И «верхи» и «низы» всё «смелее» начинают рассматривать государственную собственность, как ничейную землю (как «Зону» из известной повести братьев А. и Б. Стругацких), из которой можно брать всё, что плохо лежит, и тащить в свой карман. Так нынешняя приватизация началась в умах людей ещё той эпохи. (Разумеется, как покажет дальнейший ход событий, приватизаторские страсти «верхов» в большей мере совпали с их реальными возможностями.)
В целом в это время масса населения сочетает западные стандарты потребления с «социалистическим» режимом труда, прямо скажем, не изматывающим. Это оставляло рядовому гражданину достаточное пространство свободного времени, которое сплошь и рядом заполнялось отнюдь не только вульгарным пьянством и погоней за дефицитом, но и приобщением к ценностям подлинной культуры. Примечательно, что предметом повышенного спроса становятся не только шмотки, но и книги, картины, иконы и т.д. Система манипуляции в советском обществе отстала от времени и была далека от западного совершенства в деле массового оболванивания. В сущности, в это время в нашей стране (как и в других странах Восточной Европы) вырастает специфический вариант т. н. «общества потребления» (или «зрелого индустриального общества»), о котором писали классики франкфуртской школы * со своими системно-экономическими и «гуманистическими» (для рядового человека) преимуществами. Система бесплатного образования и здравоохранения (избавившая не обременённых излишней собственностью советских людей от столь весомых статей расходов) создаёт столь благодатную почву для развития науки, всеобщей образованности и духовной культуры в целом, что никакие идеологические рогатки не могут уже «компенсировать» открывающихся возможностей. Созданная социо-культурная инфраструктура стала основой всех достижений советской науки и культуры тех лет.
К началу 1980-х всё это относительное благополучие, все эти новые явления в жизни общества приближаются к той критической черте, за которой неизбежно начинаются «макросоциальные» изменения. В деятельности бюрократии на первый план выходит паразитическая сторона. Партийный аппарат («мозг» бюрократии) снизу доверху изъеден коррупцией. В рядовых массах ненависть к господствующим «верхам» вся сосредотачивается именно на нём, ибо в это время партийные чиновники перестали скрывать свои привилегии, и помещичья роскошь их жизни буквально бросается всем в глаза. Другие группировки господствующего класса остаются в тени, не вызывая столь сильной народной ненависти. Недовольный всеобщей коррупцией и недолюбливающий партию, как соперника в борьбе за власть, КГБ, по крайней мере, в лице своего руководства, был наименее коррумпирован и пытался манипулировать настроениями народных масс. У него было вполне достаточно сил и средств, чтобы подогреть эти настроения и направить их в нужное русло, благо, образ врага в лице КПСС и «торгашей» в массовом сознании существовал уже в готовом виде.
Последовавшая за смертью Л. И. Брежнева чехарда генеральных секретарей и победное восхождение на престол М. С. Горбачёва, провозгласившего какую-то непонятную «перестройку», означали, во-первых, что общий кризис советского общества перешёл в открытую форму (всё накопившееся в общественном подсознании переходит в общественное сознание), а во-вторых, что начался
Третий этап развития общественной мысли. Трудно сказать, когда мы узнаем во всех деталях, в чьих головах созрели замыслы грандиозных преобразований. Сейчас ясно лишь, что определённая часть «эмансипировавшейся» номенклатуры решила избавиться от надоевшей опеки одряхлевшей верхушки партии, сменить надоевшие и обременительные правила идеологической игры и «конвертировать» политическую власть в стабильную недвижимость буржуазной собственности. А для этого необходимо было демонтировать старую идеологическую машину, пробудив и направив в нужное русло активность управляемых «низов». Конечно, преобразования в эпоху перестройки не сводились к голому манипулированию «низов» хитроумными «верхами»: как и становление советского общества, это было параллельное движение, по-своему освобождающее тех и других. Ибо жизнь всех слоёв общества уже не вмещается в прежние организационно – идеологические формы.
Всё, что прежде существовало в подпольно-кухонном виде, выходит наружу. Верхушечное ослабление цензуры приводит к буму разоблачительных публикаций в «толстых» журналах (от «Огонька» до «Нашего современника»). До сознания широких советских масс доводятся общеизвестные для диссидентов, Запада и номенклатурного «истеблишмента» факты новейшей истории, произведения запрещённых мыслителей и т. д.
Постепенно в новейшей перестроечной публицистике вырисовываются всё то же западничество и почвенничество, давно уже оформившиеся в диссидентской субкультуре: «рыночный романтизм» Шмелёва, Селюнина, Пияшевой и др., и «неославянофильство» Куняева, Шафаревича, Распутина и т. д., обладавшее всё усиливающимся антисемитским «акцентом». Эти публикации в журналах и газетах разной толщины спровоцировали эволюцию массового сознания по проторенной диссидентами тропе: антисталинизм-антиленинизм-антикоммунизм, зарождение и оформление «западнического» и «почвеннического» вариантов Мифологии Возвращения. Западнический вариант доминирует, обладая гораздо более мобилизующим воздействием на «демократические» советские массы (т.е. передовые слои населения, самые активные и образованные), которым надоел идеологический контроль, бесконечное стояние в очередях и всеобщий блат, и у которых КПСС вызывает лишь ненависть.
Крах прежних советских мифологем и старого идеологического аппарата к концу перестройки приобретает обвальный характер. Антикоммунизм к 1989 году становится «идеологией освобождения» * иллюзорной формой массового сознания. Иллюзорной, поскольку огонь массового возмущения оказался направленным по ложной цели – по устаревшей идеологической оболочке.
Если на заре и в «разгар» перестройки в публичных дискуссиях возможна была хоть какая-то рефлексия (рождаются дискуссионные клубы и «левые» неформальные движения: анархисты, социал-демократы, «коммунисты-диктатурщики»), то примерно с середины 1989 года слова «социализм», «коммунизм», «марксизм» действуют на правоверного «демократа», как красная тряпка * на быка. Интеллигенция демонстрирует старую российско-советскую «боязнь собственного мнения» и стремление мыслить «артельно». Сублимированная идейная форма социального протеста в виде Мифологии Возвращения безраздельно господствует в её сознании.
В сущности, все ненавидели «коммунистов» за то, что именно они были хозяевами жизни, ели, пили, одевались лучше простых советских людей, шлялись по «заграницам», короче * за то, что именно они были «господами». Таким образом, ничего реально «антикоммунистического», «правого» и «реакционного» в этом протесте не было ни на грош. Но по причине неспособности к рефлексии, «непроговоренности» и «зажатости» общественной мысли этот протест «низов» по всем вышеуказанным причинам к 1990 году выступает в «праволиберальной» идейной форме. В течение всей перестройки либеральные аппаратчики «перекрашиваются», присваивая идейную оболочку социального протеста и перебегая из распадающегося партаппарата в структуры массовых демократических движений. Забавно, что в своём конъюнктурном «развитии» они повторяют те же диссидентские ступени «идейной эволюции» (А. Ципко, В. Волкогонов и др.). В это же время формируется новая криминально-номенклатурная «квази-буржуазия», так же усваивающая антикоммунистическую составляющую «протестной мифологии».
Распад СССР и развал единой общесоветской системы хозяйственных связей — это неизбежный результат последовательного воплощения в жизнь всех созревавших в общественном сознании «идее-смыслов» и социальных процессов предшествующей эпохи. Все разговоры о «демократических преобразованиях» и «рыночных реформах» с самого начала были абстрактно-утопической болтовнёй, никакого отношения не имевшей к подлинно-научному пониманию реальной природы «советского коммунизма». В это время и «верхи» и «низы» «принимают решения» в каком-то смысле по логике своего «социального подсознательного», интуитивно («голосуя сердцем»). И последствия таких «решений» отражаются сознанием общества в фантастической форме «антропоморфизированных» причин * как результат действий очередного «злого Разума» (Ельцина, Березовского и др.).
В определённом смысле, переживаемые нами бедствия пресловутого «переходного периода» (или стадии первоначального оскотинивания) якобы «от социализма — к капитализму», * есть результат практического воплощения утопий рыночного романтизма. Ельцин и Гайдар на практике стали делать то, к чему на бумаге призывали в годы перестройки шмелёвы, селюнины, пияшевы. Утопии же, как известно, имеют неприятную привычку воплощаться в действительность, обнаруживая своё истинное неприглядное лицо.
Новое «посттоталитарное» поколение номенклатуры пытается из штампов вчерашней «идеологии освобождения» вылепить некое подобие уничтоженной идеологической конструкции. Но нынешнее официальное православие способно в лучшем случае на убогое подражание казённой и коррумпированной советской идеологической машине (без всякой надежды на обратную связь с управляемыми массами).
В общем и целом «строительство капитализма» в 1990-тые годы шло лишь в виртуальной реальности mass media и выступлениях профессиональных политиков и идеологов (не столь давнее «строительство коммунизма», шло с таким же успехом). Западные методы манипуляции достаточны для текущей псевдодемократической войны компроматов, в рамках противостояния двух ветвей власти (каждую из которых занимают конкурирующая группировка номенклатуры). В этой борьбе управляемые массы играют роль пассивного статиста, и лишь в такой роли «интересны» господствующему классу (занятому внутренней структурной перестройкой). Новая идеологическая ситуация ускоренными темпами сводит на нет культурные достижения советского периода. Общественному сознанию задана дезориентирующая тематическая рамочка. Паны дерутся, холопов кормить некогда, но они нужны, чтобы трещали их чубы, а не панские. Выражаясь языком марксистской политэкономии, норма эксплуатации-ограбления масс захватывает часть необходимого продукта, в результате чего население стало просто вымирать.
Путинская стабилизация стала первой серьёзной попыткой господствующего класса преодолеть общий кризис системы управления обществом после структурного нокдауна 1985-1991г.г. Сейчас уже очевидно, что для этого не требуется никакого слома «формальной демократии». Предыдущее десятилетие показало, что номенклатура с поразительной быстротой освоила западные методы манипуляции общественным сознанием. Она превосходно реализует свою власть в условиях формальной демократии. Впрочем, самая демократическая конституция 1936-го года не помешала в своё время даже Сталину. А в сфере информационных технологий и пресловутой «массовой культуры» Россия уже «вошла в цивилизованное сообщество». Для успешной реализации власти существующую политическую систему нужно сделать лишь более «солидной», превратив в «пристойную» номенклатурную демократию. Активность гражданского общества идёт на спад, и ни одна «оппозиция режиму» не может предложить никакого реального альтернативного варианта развития. Весь набор идей и идеалов «самой продвинутой» части общества целиком унаследован из антисоветского прошлого. В идейном смысле интеллигентные «низы» всё так же плетутся в хвосте у правящих «верхов». С идеалистами в большой политике покончено всерьёз и надолго. Политическим дилетантам в ближайшем будущем светит лишь нерадостная перспектива статистов в больших политических массовках, и степень чистоты чьих-то помыслов значения уже не имеет.
Складывающийся же при Путине политический режим по сути своей – лишь «привал стабильности» на длинном пути выхода из общего системно-управленческого кризиса. Пресловутая «консолидация элит» не завершена, и попытки стабилизации наталкиваются на противодействующие тенденции в самих «верхах». Проблемы и потребности развития страны в целом требуют восстановления системы социальной защиты хотя бы в объёме советского периода и опережающего развития высокотехнологических отраслей. Вряд ли старо-новая номенклатурная плутократия в ближайшем будущем способна создать для этого соответствующие условия. Наши новые хозяева ещё не успели до конца разобраться между собой. Всё явственней будет сказываться убыль населения, как сказывается уже сейчас недостаток квалифицированной рабочей силы. В сельском хозяйстве крах упований на фермерский путь развития в доказательствах уже не нуждается. К великому сожалению, новейшие общественные реалии не взломали пока мыслительные штампы, сложившиеся в эпоху перестройки.
Социальные проблемы по-прежнему воспринимаются и осмысливаются людьми, включая интеллигенцию, в готовых клише Мифологии Возвращения. В результате общественная мысль загоняет себя в ею же созданный духовный лабиринт. Только вот ариадниной нити пока нигде не видно.
Из всего сказанного следует пока лишь одно: кризис растянется на ближайшие десятилетия. Ничто не предвещает ни его конца, ни того, каким этот самый конец будет. Даже самый благоприятный случай быстрого экономического роста и улучшения жизни основной массы населения хотя бы до уровня западного «общества потребления» не подарит нам пресловутый «свет в конце туннеля». Вторгающиеся в жизнь страны реалии капиталистического уклада вступают в разительное противоречие с нормами поведения и ценностями предшествующих поколений. Рано или поздно общественное сознание и общественная мысль в лице своих лучших представителей поставят и найдут ответы на все социально-философские вопросы, поставленные развитием нашей страны и всего мира в двадцатом столетии. А вот культ денег и бизнеса, господствующий в современной русской культуре обещает в самом недалёком будущем мощную реакцию отторжения у нового поколения молодёжи.
В конце нашего исследования необходимо ещё раз повторить, что объективные потребности страны в целом требуют преобразований, облегчающих условия жизни управляемых масс и восстановление, по крайней мере, советского уровня социальных гарантий.
Развитие же общественной мысли начнётся по-настоящему, когда развитие самого общества создаст социальные предпосылки для перехода на более высокий уровень осмысления действительности. Это предполагает автономию жизни и творчества интеллигенции, избавленной от советских форм контроля и её материальную независимость. Как известно, философия и теоретическая наука возникают и развиваются там, где в массовом масштабе появляются люди, самостоятельно выстраивающие своё отношение к миру, не полагаясь ни на какой внешний авторитет. Прогрессирующая индивидуализация жизни, новые условия производства идей и смена поколений рано или поздно вызовут смену духовных приоритетов и качественный перелом в процессе создания новых идей и смыслов. То, что раньше было делом писателей и поэтов, станет делом мыслителей, не скованных социальными предрассудками и другими формами общественного контроля. Расширится наш познавательный горизонт. Большие открытия и сюрпризы ждут нас уже в первой половине начинающегося столетия.
2001–2004
|
