ГЕРОНТОЛОГИЯ НА
ГОСУДАРСТВЕННОЙ СЛУЖБЕ
Критика государственной
геронтологической теории
Одна из новейших исследовательниц так определяет трудность социальной адаптации стариков: «Изменения среды, в общем случае1 происходящие относительно плавно и постепенно, в современном российском обществе произошли достаточно быстро в связи с радикальным реформированием экономики и носят кардинальный характер, 2 что существенно ухудшило сами условия адаптации и придало ей специфический характер». 3
Это суждение – ключевое для всего изложения в данном издании, и выражает точку зрения, широко распространенную не только в прессе, но и в учебной литературе. Однако по нашему мнению, если чем оно действительно богато, кроме стилистических перлов, так это только штампами постсоветской идеологии.
«…Изменения, … в общем случае происходящие относительно плавно и постепенно». В каком таком «общем случае»? Что имеет в виду автор? Западную Европу? США? Как будто не было баррикад в Париже в 1968 году! Как будто не писали свои книги А. Тоффлер и Г. Маркузе как раз про шокирующий, а не «плавный и постепенный» характер происходивших на Западе перемен в 60-70-тые года. От автора учебного пособия не стоит ожидать банального невежества. Очевидно, что это сознательное замалчивание фактов истории в целях, далеких от целей науки.
«Радикальность» и «кардинальный характер реформ» в России таковы, что сейчас, на 15 году после их начала4, более чем ясно, что радикализм их, по большому счету, коснулся только риторики правящих слоев. «Цивилизованные фермеры» и буржуазия, независимая от чиновников, то есть классы, представляющие капитализм в чистом виде, – до сих пор остаются лишь экзотическими персонажами государственной мифологии.
В реальности же Россия вынуждена «сочетать цивилизованные недостатки современного государственного мира, преимуществами которого мы не пользуемся, с варварскими недостатками ancien regime5, которыми мы наслаждаемся в полной мере». 6 Эти строки, написанные 161 год назад К. Марксом про полуфеодальную Германию, как нельзя точно отражают и нынешнюю российскую ситуацию. Можно только добавить, что «цивилизованные недостатки современного государственного мира», такие, как, например, торговые и валютные спекуляции, не были занесены к нам извне, а оказались только легализованными, став одним из главных источников накопления как частных, так и государственных капиталов. В итоге скрытые буржуазные «прелести» советского строя слились с его же собственными бюрократическими «прелестями». «Наша» ограниченность, та, к которой мы привыкли, оказалась только дополнена «чужой» ограниченностью, при чем эта последняя, по большому счету, чужой является только для чиновника. Ибо для него всякая жизнь гражданского общества, в том числе и скрытая жизнь советского гражданского общества7, –– чужая. Так на практике реализовался очень красивый проект «конвергенции» Питирима Сорокина, Андрея Сахарова и Збигнева Бжезинского. Так же, как реализуется в реальной жизни всякая социальная утопия: шиворот-навыворот.
Поэтому видеть в радикализме российских реформ причину стариковской дезадаптации – значит выдавать желаемое за действительное. Вообще говоря, это новое слово в государственной апологетике последних лет: оправдывать неэффективную социальную политику чиновника чиновничьей революционностью! Это отдает если не робеспьеризмом и большевизмом, то хуже: демагогией позднесоветской социал-бюрократии, «сусловщиной». Но как далек от них наш автор, несомненно, сторонник «плавных и постепенных» перемен и противник всяких социализмов! Мы имеем полное право упрекнуть его в противоречии самому себе.
В самом деле, большинство российских пенсионеров не могут усвоить новейшие идеологические штампы и играть по новым социальным правилам. Но то же самое можно сказать о любом инакомыслящем, да и мыслящем вообще, субъекте. Какого рода ум требуется для бюрократической карьеры – это можно почитать у А. С. Грибоедова, а для бизнеса – хотя бы у О. Генри. Иначе говоря, это вопрос мировоззренческий, никак не связанный с возрастной проблематикой. Ну, а про материальные возможности игры по этим правилам и о том, имеются ли они у пенсионеров, говорить даже не стоит. Каким цинизмом нужно обладать, чтобы пенять на наших нищих стариков за то, что они не мыслят и не ведут себя по буржуазному, как это требуют от них играющие в капитализм чиновники!
Очевидно, что наш автор стоит на точке зрения классического идеализма бюрократии, уверенной в том, что:
1\ ее управление выражает всеобщий интерес, и потому непогрешимо;
2\ весь остальной природный и социальный мир – только объект ее воздействия; и, наконец,
3\ социальные проблемы, возникающие во время ее правления – результат либо чьего-то злого умысла, либо несовершенства социального материала, в данном случае – стариков.
Информацию о несовершенстве последних наш автор черпает из геронтологии, обогащая, таким образом, идейный багаж государственной апологетики. И точно: общим местом описаний старческого поведения является констатация психологической консервативности пожилых людей, выражающейся в том, что они плохо воспринимают новшества, тяготеют к традиционному образу жизни и склонны к идеализации прошлого.
Но предопределен ли консерватизм стариков процессами старения самими по себе? Простые эмпирические факты говорят об обратном. Во-первых, огромное количество молодых людей демонстрируют часто не меньший консерватизм во взглядах и не меньшую социальную инертность. А, во-вторых, разве нет примеров, когда старики до самой смерти оставались творчески активными, дерзко мыслящими людьми, опережающими своих современников? Лев Толстой, Бернард Шоу, Маркс, Эйнштейн, Асмолов, Алферов, Гинзбург и так далее…
Действительно широко распространенный в России, впрочем, как и во всем остальном мире, старческий консерватизм – следствие не старости как таковой, а предыдущего образа жизни пожилых людей в условиях, приучавших их к пассивному отношению к самим себе и к окружающему миру. Естественная физическая и умственная немощь, наступающая в старости, только усугубляет эту пассивность, но не порождает ее.
Условия, в которых жили старшие поколения, отнюдь не сводятся к пресловутому «тоталитаризму» (ибо сам он, как политический феномен, вторичен). Они заключаются в господствующих формах разделения общественного труда и в уровне развития производительных сил, – ведь по преимуществу наши несчастные старики – не более чем отработанный человеческий материал индустриального производства, духовно остающийся на уровне этого производства. При чем, в массе своей, они представляли собой не более, как человеческое сырье промышленности, находясь на самых низших ступенях социальной иерархии.
В этих общественных условиях трудности социальной адаптации стариков проистекают из того обстоятельства, что быть социально активным здесь можно только в качестве рабочей силы, всецело зависимой от рынка труда, или в роли номенклатурной единицы, вписанной в рамки какой-либо корпорации. Именно несоответствие рыночным стандартам и карьерным требованиям по тем или иным причинам, в том числе и возрастным, влечет за собой существенное изменение образа жизни и снижение её качества, а не наоборот.
Внешнее ограничение работоспособности здесь может происходить и когда деятельность человека превращается в чисто механическое деяние, не требующее больших знаний и работы ума (привыкнув к которым и, оказавшись не у дел, он просто не знает, чем ему еще заниматься). И когда его увольняют «по закону», по формальному правилу, а не потому, что он плохо работает.
Иначе говоря, не старость как таковая, не возраст, являются причиной неработоспособности в этих общественных условиях (так кажется только, если стоять на бюрократической, формальной точке зрения), а социальные факторы, насильственно, внешне, ограничивающие работоспособность человека.
Но если моя продуктивная деятельность по своей форме индивидуальна, непосредственно предполагает развитие духовных и физических сил и не связана с жестко фиксированным местом в системе разделения труда и социальной иерархии? Если я – художник, дизайнер, ученый, писатель, переводчик, вольно практикующий врач или юрист? (Список подобных профессий можно продолжить.) В этом случае я могу трудиться (и содержать себя и даже свою семью) до тех пор, пока работает мой мозг. И новые технологии (компьютер, интернет) только способствуют такой индивидуализации, независимости труда (хотя бы только относительной независимости от промышленного производства, нивелирующего личность). В США, например, по данным Университета прогнозирования новых технологий им. Дж. Вашингтона, ожидается, что к 2019 году 80 % населения будет работать, используя телекоммуникации, в режиме удаленного доступа. В перспективе это приведет страны, переживающие «информационную» революцию, не только к максимальному сокращению пенсионного возраста, но и к ликвидации самого этого явления, к ликвидации пенсионеров «как класса» в том смысле, что теперь ограничителем трудовой деятельности станет не формальный возраст, а непосредственно болезнь.
И то не всякая болезнь. Как свидетельствует судьба выдающегося английского физика и астронома Стивена Хокинга, прикованного с рождения к постели, новые технологии существенно облегчают общественную активность и безнадежно больным инвалидам. Инвалидность определяет социальное качество личности лишь постольку, поскольку само общество является инвалидом, поскольку телесная патология его граждан определяет их социальную патологию, их социальную исключительность. Телесная патология в этом обществе выражает отнюдь не личную, а именно общественную патологию; она есть общественная патология. Предпосылкой общественного здоровья, является поэтому, кроме всего прочего, не совершенное законодательство по поводу инвалидности, а устранение самой инвалидности как особого социального качества личности. В этом состоит эмансипация инвалида до человека и, вместе с тем, телесное, физическое выздоровление общества. Такова историческая цель института социальной работы: ликвидация условий, воспроизводящих его клиентов, а, стало быть, и ликвидация самих клиентов, так же, как цель деятельности врача состоит в том, чтобы не было больных.
Так что утрата работоспособности и старость (равно как и инвалидность) – явления отнюдь не тождественные. При определенных общественных условиях они вовсе не подразумевают друг друга. Вышеупомянутый же субъективный фактор старческой инерции обусловлен отнюдь не личным выбором того или иного лица, а, прежде всего, предыдущим историческим развитием общества, связанным со становлением и развитием индустриального производства и соответствующих этому процессу политических форм.
Фактом российской политической и экономической жизни является то, что на ключевых руководящих постах у нас доминирует отнюдь не молодежь, а люди советских поколений, те, кому от 40 до 70 лет. Руководитель, которому до 40 лет – считается «молодым». Это лишний раз доказывает, что не старость сама по себе препятствует людям пожилого возраста приспособиться к новому политическому режиму (к «реформам»). Это мешает им сделать их классовый статус.
Но современные исследователи, как правило, пренебрегают этим фактом. Они, похоже, в своем воображении живут уже при коммунизме, в обществе без классов и без классовых конфликтов, поскольку именно таковым мыслят современное российское общество. Только этот их коммунизм не имеет никакого отношения к учению классиков марксизма. Это – бюрократический коммунизм. Он сводится к тому, что на страницах разного рода начальственных реляций и наукообразных штудий реальные, классовые отношения людей в гражданском обществе, основанные на частных интересах, изображаются как отношения внутри иерархической, формальной, идеальной общности. Вот и нашлось применение «духовности»! Мифологии чиновника и священнослужителя слились.
А вне исторических, социально-классовых (и связанных с ними культурных) предпосылок социальные явления выглядят явлениями абстрактно-антропологическими. Когда речь идет о бедствиях российских стариков, это приводит к тому, что предмет общественных наук – общественные отношения в их историческом развитии, подменяют предметом геронтологии, науки в своей основе медицинской. Это служит для теоретического обоснования тезиса о несовершенном объекте совершенного государственного управления.
Социальные проблемы, а еще больше – неспособность государственных чиновников справиться с ними, делают существование экономически несамостоятельной части гражданского общества, в особенности пенсионеров, балластом, особенно для федерального и регионального бюджета. Их бедственное положение невозможно игнорировать, но ответственность за него перекладывается на них самих. Не могут они угнаться за «радикальным» и «кардинальным» социальным творчеством государства! Так рассуждает наш автор. Из его слов логично, и, главное, обоснованно высшими государственными потребностями и интересами, проистекает законное желание балласт этот сбросить. Что и подразумевает вдохновленная Г. П. Медведевой и подобными ей «геронтологами» нынешняя «радикальная» и «кардинальная» реформа по монетизации льгот инвалидов и пенсионеров. Если власть отказывается социально уничтожить эти категории, она уничтожает их физически.
26-27. 02. 2005
Примечания
1. Курсив здесь и далее – мой.
2. Отдавая должное смысловому богатству этого отрывка, невозможно не обратить внимание и на его стилистическое совершенство: «изменения среды… произошли…быстро в связи с радикальным реформированием экономики и носят кардинальный характер»… Как будто экономика – нечто внешнее «среде» и как будто всякое изменение, если это действительное изменение, не кардинально. По сути, вся эта сентенция – тавтологична.
3. Медведева Г.П. Введение в социальную геронтологию. –М., 2000.- С.45.
4. Книга нашего автора вышла в 2000 году. К тому времени минуло 10 лет «шоковой терапии» и 15 – с первого года перестройки. Это «достаточно быстрый» темп реформ?
5. Старого режима (фр.).
6. К. Маркс. К критике гегелевской философии права. Введение. – К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. Т. 1. С. 424.
7. Незаконные товарно-денежные отношения (так называемая «теневая экономика») составляли в условиях советского строя одну из форм существования гражданского общества. См. об этом: А. Коряковцев. «Политическое самоотчуждение труда и проблема социалистической революции». Автореферат на соискание ученой степени кандидата философских наук. – Екатеринбург. 1994.
|
